Тында: те, кто за колючей проволокой

Каторожные места

Мои родители - из посёлка Троицкий, который был когда-то в Новосибирской области, Чулымском районе. Жили в крестьянстве, середняками. В 30-м году, вместе со всеми посёльскими в колхоз зашли.

Как было-то: триста пудов хлеба - твёрдое задание на крестьян наложили, а где ж его было взять, столько хлеба?.. Стали колхозниками. Работы много было, за светлый день не управиться; и по ночам приходилось. Идёшь по борозде, оторвёшься от плуга и спишь на ходу, как лунатик. Спотыкнёшься - ага! Ну, вытащишь плуг из земли, чёрт с ним. Только прилёг - заснул. А лошади па-ашли, с плугом. Полевод-от едет: жди, будет тебе… Где кони? Как это ты? Глаза пролупишь: а где ж те кони?

Хлеба нисколько не давали. Денег нисколько не платили, не поминали даже. И документов никаких. Если б паспорта давали, или хоть бы справку какую, тогда кто б в колхозе оставался…
Два года в колхозе прошло, и нас, таких которые раньше середняками были (шесть семей всего), раскулачили. В армию я пошёл уже как сын кулака, и надо было мне служить не два, как всем, а три года. Повезло: в 36-м конституция вышла сталинская; в ней "бесклассовое общество" записали. И моя служба тож два года была. В 37-м демобилизовали, а в 38-м уже арестовали меня.


А? Нет, в Чите - там, где служил, и после службы работал. Комиссар, командир батальона строительного, в котором я на службе числился, уговаривали - останьтесь, у нас строительство разворачивается в городе - вы сейчас работник, мы вас научили, помогите нам. Чита-то была как раньше Тында, деревянное всё; только дома семёновские крепкие. Вот так и остался. Договор заключили со мной, триста рублей подъёмных дали - всё как следует… А в приговоре записано - сын кулака, недоволен существующим строем. Статья 58-ая, пункт 10; контрреволюционная деятельность это.

Следствие? Было. Следователя, комсомольца какого-то посадили, молоденького. Он даже не знал, что спрашивать. Вредительство - какой же я вредитель? Я - плотник, пятого разряда. Если считаете, что я - вредитель, так есть прораб по строительству, десятник, - спросите у них, где я что плохого… Топорище сломал, дак сам сделал… что, дак я сам. Нам надо, чтоб ты рассказал, всё. Мне, говорю, нечего. Вы забрали, так вы и спрашивайте. Хоть у меня, хоть у десятника Пастернака. Надо нам, ты чтоб сам рассказал… Вот так и сидели.

Я с ним, следователем этим, в хороших отношениях был. Палачи ходили, с резиной. У следователя кабинет маленький; я спиной к дверям сижу. Вдруг следователь: "Встать!" Я встал, глянул - два палача. Один страшный такой, как карикатура. Головы вообще нет, рука вот такая вот!.. Здоровый такой. Взял меня за грудь и давай об стенку колотить, страшилище. Раза три ударил так, я упал. Там шкап какой-то стоял деревянный, ну я и разбил бровь до крови.
В камору пришёл, залепленный, - там, которые уже несколько лет под следствием, говорят, что в рубашке родился, мало попало. Бровь до крови разбили, а нельзя было до крови-то. Иного в камору приведут - тело как чугун, всё избито; рёбра переломают, но чтоб крови не было. Дак когда заводят, охранник сразу говорит: "Место ему дайте". Сами кое-как, а такому место сразу давали, в углу. Тёмный весь, коркой сплошной. Как пошевелится - лопается всё это, кровь идёт.

Что вы? Тройка… а суд… Ничего такого, нет. У меня только следователь был. Потом, после следствия, на поезде, в вагоне - из таких, в которых обычно скот перевозили, - доставили на станцию Букачача. Шахта там была угольная; шесть лет отбывал, пока здоровье не потерял; крепильщиком работал.

Тяжёлая работа, да. Ну, что ж, легкой работы не дадут. Кормили неплохо: баланда там какая есть, хлеб давали кило двести… Плохой хлеб, а всё ж таки усиленный паёк. Рыбы иногда кусочек положат. Каша из чумизы - как будто пшено, только мелкое такое, китайское. Стахановская добавка, калачик там какой…

Начальником участка был Губенко, тоже з/к, 10 лет по указу. Ему велят: "Корми людей!" А он: "Мы и так-то штрек этот не начинали ещё бить, а уже "съели" его, на три километра вперёд". Писали… Туфту писали и кормили… Война, уголь-то надо ж войне. А у нас - коксующийся, шёл сразу на Владивосток, пароходом.

Домой? Могли писать. Лагерь был хороший, обижаться нельзя. Вначале, когда только привезли в Букачачу, - жулья!!. Тащут, воруют… Бытовые, молодёжь. С нами военные были, семьдесят человек, - порядок навели. Всю эту шантрапу - в отдельную зону. И у нас не стало ни воровства, ничего. Те в щёлочку, скрозь забор смотрят и насмешку над нами: "Иван Петрович, Иван Иванович…" Там на прозвищах всё, у каждого прозвище. А у нас, чтоб по фамилии - и то редко. По отчеству называли; всё ж таки народ военный, культурный. Некоторые женились, втихарях. Детей наживали и женились. Зона общая была, только в разных бараках жили. Но это Боже сохрани, если мужчину заметят в женском бараке! Не мужчину, а женщину садят в изолятор. А если женщину у мужчины захватят, то не женщину наказывают, а мужчину. Туды попадёшь, дак триста грамм хлеба… выйдешь - как цветок.

Я? Нет, ни разу не попадал.

Друзья? Были. Ну так что… Они там пропали все, в Букачачах. Я потом с одним повидался; как, говорит, ты остался-то? А меня оттуда в Балей, потом в Нерчинск, потом в Орлы - по здоровью. Острое истощение организма.

Балей что!.. Гору рвали, грузили породу на вагончик, вдвоём, втроём, и - в отвал. Не шахта же… В породе был прослоек, называли "скварец", белый такой. Его на отдельные вагоны грузили и на фабрику. Золото добывали. А жили в конюшне бывшей военной: потолка не было, только крыша. Холодина невыносимая! Нары трёхэтажные… Кто спит шибко - в чунях таких резиновых, толстых - так сдёрнут и в печку, греются. Нарядчик на работу выгоняет, а тот, кто спал-то: "Товарищ нарядчик, у меня ж нечего…" - "Проспал?!" Идёт нарядчик в каптёрку, получит что, даст - на работу выходи.

Кто снимал? Чёрт-те его знает, кто снимал; знают, дак не скажут. В Балее я недолго пробыл, не скажу теперь, сколько…

А в Нерчинске - там сельхозколония была. Я в столярке работал, колёсы, сани делал. Я же крестьянин; раньше крестьяне всё делали. Из Нерчинска в Орлы напоследок перевели, инвалидом полным. Это уж в двенадцати километрах от станции Бамовская. Там ничего, никакой работы. Шесть сот грамм хлеба и лежи - баланду ешь.

Жена… Когда меня арестовали, я писал, чтобы она выходила замуж; что она была бы одна, верно? Она молодая была, такая же, как я. Написал письмо - 10 лет мне, что дальше будет, неизвестно. Ребёнок был один - помер, когда я ещё с ней жил. Ну, вышла она замуж тож за своего, посёльского. А война была - его убили на фронте. За третьего вышла… А сейчас не знаю, где она. А? Тоже с 11-го года была. Теперь, конечно… Только меня чёрт задержал. Я считаю, семьдесят пять прожить - больше не надо. А восемьдесят восемь… никакого интересу нет. Вышел я в 48-м, домой не вернулся. Нельзя было. Дали направление на постоянное место жительства в Якутию, Алданский район. Заполнить надо было людьми. Я в Тынде осел - так начальник почты, Захаров, меня прописывать не хотел, Езжай, говорит, туды, в Алдан.

Когда Сталин помер… Плакал? Да Господи, кто? Ой, ну кое-кто - так это жалели его. Я так, примерно, не жалел. Когда он у меня всю жизнь отнял, дак я буду плакать об нём? После его смерти мне разрешили бы вернуться в Троицкий, да я не мог, не хотел возвращаться. Тут обжился уже. Родители старые - кому я там нужен был? Женился здесь, дочь получилась. Вон дом шестнадцатиэтажный - там у неё квартира была, пока в Тынде жила. Учительницей работала, в первых классах, Потом что-то сделалось, она оглохла. Оглохла - жизнь такая, работы нет… Внучка - уже её дочь - замужем в Биробиджане, забрала мать к себе. На базаре теперь торгует. Сын был - погиб.

Себя мальчишкой? Помню… Мать называла "Ананий". Коротко - нет, никак не называла. Это уж бабушка рассказывала: привезли меня крестить, а поп поглядел в книжку свою - "Ананий". Кум да кума говорят: "Батюшка, у нас родители не примут такое имя!" "Ничего, мы ему дали долгую жизнь",- поп их успокаивает. Так и осталось, "Ананий", "долгая жизнь". Как будто, действительно, в воду… Хотя и постарше меня живут, с другими именами. Комоза - знаете его? - с 8-го года; живёт, ходит, разговаривает…

А в школе я никакой не учился. Школу-то у нас построили в 25-м году; я уж не попал, перерос. Сестрёнки ходили в школу, и я возле них немножко… Садился рядом. Они потом всё смеялись - ты математику, говорили, шибко любил. После в Тынде был ликбез; учительница ходила по домам, к нам приходила - меня, старуху учила. Три класса самообразования написали...

В деревне на гармошке играл… И на свадьбах получалось. На русском строю, немецком, хромке; уж после - на баяне… В зоне была гармошка, балалайка, мандолина - в больнице хранились, кто его знает, почему. Попросим - принесут; подстроимся мы - играем. Дак столько народу соберётся! Даже вольные: в зону-то их не пускали, так они скрозь забор слушали. А у нас и плясуны! Бывали, так отчебучат, дак ай-яй!! Только смотреть! Мы без нот играли. Кроме нас там еще москвичи были, специалисты, которые и на скрипках, и на гитарах хорошо играли, по нотам. Они нас так и звали - "деревенские музыканты".

Сейчас что ночами снится? Вспоминается… Как работал, что прожил… А вот что сидел я - тоже вспоминается. Шахта мокрая… Крепишь - стойку надо подымать, а вода-то льёт, холодная вода. Те, что лопатой породу грузят, им дождь этот фонтаны по горбу льёт, им-то ничего. А тут, как попадёт вода - всё, сердце замирает. Ну, потом уж не чувствуешь. Ещё одно меня мучает… Ну, арестовали хозяина, хозяйку, расстреляли или отправили кудай-то - на Колыму или куда ли - дети-то оставались!.. Маленькие, никому не нужные. Даже свои боялися - это ж дети врагов народа. Боялись приголубить, накормить там, напоить… Спали где попало - на улице, по углам… Ну пускай расстреляли, но дети-то причём?..

 

Ананий Федорович вдруг тихо, по-стариковски беззащитно как-то плачет; я выключаю магнитофон. На прощанье он показывает тёмно-красную, широкого формата книжку - Евангелие от Иоанна. Текст в ней набран крупно, специально для тех, кто слабо видит. Особых помет, следов усердного и частого чтения в книге нет. Кто принёс? Женщина какая-то. Я не решаюсь больше расспрашивать - так и расстаёмся...

Н.Чалый.

 

на начало

 

 
ГОРОДСКАЯ ИСТОРИЯ
ОКРЕСТНОСТИ
НАЧАЛО И РАСЦВЕТ
ТО, ЧТО НЕ СБЫЛОСЬ
РАЗНОЕ
ГЕОГРАФИЯ